В ММСИ на Ермолаевском открылась выставка уважаемого Юрия Савельевича. Ему в этом году исполнился 81 год.
Под его ретроспективную выставку отдали все 4 экспозиционных этажа. Снизу вверх - от работ 40-х до самых последних.


1.
Немного снижает впечатление от выставки экспозиция -- как будто хотелось уместить гораздо больше работ, чем это возможно. При этом зачем-то висят сильно увеличенные на компьютере маленькие рисунки.
И ретроспективный принцип тоже не везде соблюдается: между работ 60-х вдруг появляется пейзаж 80-х.
Текст, который без указания авторства висит перед каждым залом -- невнятный. Я пытался осмыслить принципы "Сигнальной системы" Злотникова, и даже распечатал фотографии с текстом. Это оказалось невозможным: то ли автор ничего не понял из рассуждений мастера, то ли не смог доступно изложить.

Серия автопортретов 1960-1963.

2.

3.

Никонов говорит, что Злотников с этим обнажённым автопортретом вдохновился каким-то немецким художником.
Наверное, Базелицем? -- его эксгибиционистские работы как раз того же времени.
Злотников напечатал эту работу на пригласительном.

4.

Злотников в конце 50-х годов активно занимался самообразованием, посещал лекции по математике.

5.

Два прекрасных автопортрета 1940-х годов.
Никонов рассказывал, что Злотникова очень ценили в союзе художников именно как портретиста.


6.

Юрий Савельевич может говорить часами и не уставать.


7.

Балаковская серия 1962 года.


8.

Очень живое натурное рисование.


9.

Из крупных картин того времени была только одна:


10.

"ташизм" начала 60-х


11.

Мне кажется, Злотников отталкивается от раннего, начала 10-х годов, Кандинского.


12.

13.

прекрасные ранние "сигнальные" работы конца 50-х.


14.

В самых ранних абстракциях есть чувство углов, они очень крепко устроены, несмотря на кажущуюся лёгкость.
В этой и других работах этой серии очень остро чувствуется стиль времени, советские 50-е.

15.

рядом - Пространственные конструкции к.80-90-х.


16.

17.

часть триптиха "Драматическая композиция" 81-82г. Часть2.


18.

Часть 3.


19.

"Антитеза Чёрному квадрату Малевича". 1988. Можно сказать, "Чёрный квадрат Кандинского".


20.

работа 1998 года


21.

самые новые вещи висят блоками.


22.

Романтическая композиция. 1988.
Белое, в котором летят цветные формы.


23.

24.

Белый фон становится полноправным участником композиции. Здесь появляются музыкальные ассоциации, как у Кандинского.


25.

Иллюстрация к "Сну смешного человека" Достоевского.


26.

Библейская серия. 1965-1980.
Иаков, Адам и Ева.


27.

Жертвоприношение. Вспоминая "Икара" Матисса.

1 809

Для меня Юрий Савельевич Злотников был мятущейся и чрезвычайно противоречивой личностью. Да это, кажется, всем известно - как и то, что он родился в 1930‑м в Москве в еврейской семье. Достаточно было посмотреть на его несколько суетливую манеру поведения, на резкие повороты в отношениях с людьми. Злотников требовал внимания, произносил монологи, неистовствовал, если его перебивали, но и сам перебивал, иногда кричал. Однажды пытался меня побить - ему показалось, что я не так повесил его работу. Я тоже иногда кричал на него.

Жизнь его как художника складывалась из контроверсий: так и не получил высшего художественного образования, хотя поступал во ВГИК, сдал экзамены на заочное отделение Полиграфа, но учиться не пошел. Посетил Фалька, но занятия с ним не продолжил. Злотников фактически автодидакт. Учился в музыкальной школе, бросил ее ради рисования, учась в МСХШ, жалел, что бросил музыку. Склад ума его был философским - он ничего не принимал на веру, на глаз, на ощупь. Любое впечатление, явление подвергал анализу. Его сравнения были метки, суждения логичны, образный строй мышления всегда оригинален и глубок.

Злотникова принято считать одним из главных абстракционистов нового времени - его работа украшает суперобложку второго тома каталога выставки Русского музея «Абстракция в России» (на первом - композиция Кандинского). Начав, как многие, с фигуративных работ, он в 1957‑м параллельно создавал отвлеченные вещи, экспериментируя вместе с художником Слепяном. Название одной из ранних работ - «Счетчик Гейгера» - говорит, что это не просто абстракция: Юрий Савельевич работал в Павильоне электрификации и механизации ВДНХ, делал выставку Института электросварки им. Патона. Ранние абстракции Злотникова - исследование физических процессов.

В 1957–1960 годах он создает серию «Сигналов», целую «Сигнальную систему» - разноцветные знаки на листах бумаги: две‑три «молекулы», парящие в пространстве, или множество «мигающих» кружочков, полосок, поддерживающих определенный ритм. Неважно, повлиял ли кто‑то из западных художников на Злотникова - он придумал концепцию, точнее, она на него снизошла. Название работы иногда важнее содержания и формы. И «Сигналы» - чрезвычайно удачное имя. Оно показывало, что цикл работ - не просто формальный эксперимент. Это система, попытка понять структуру, устройство мира.

Вернувшись к фигуративу, Юрий Савельевич выработал собственную необычную манеру: его живопись и акварели составлены из мазков, пятен, как будто случайно сложившихся в узнаваемый вид, и иногда кажется, что образ вот‑вот рассыплется. Эта эфемерность сцепления элементов, пустоты между ними придают фигуративным композициям Злотникова невероятную притягательность и легкость. Особенно замечательны коктебельские пейзажи, балансирующие на грани узнавания и абстракции, и его библейский цикл.

В 1980‑х Злотников, кажется, окончательно вернулся к отвлеченным вещам, создавая бесконечные абстракции с невероятным упорством - совсем неслучайные, как следует из названий. Это относится и к огромному холсту, хранящемуся в Третьяковке, - «Антитеза квадрату Малевича». Цветные живописные квадраты парят в условном пространстве: автор встает в оппозицию по отношению к «столпам» авангарда, пытается их преодолеть.

Когда‑то Юрий Савельевич спросил меня: «Миша, не кажется ли вам, что моя картина “Антитеза квадрату Малевича” предсказывает события 11 сентября?»

Да, его работы не оставляют нам, в сущности, надежды. Но, возможно, горькое наслаждение, которое испытывает художник, сознающий и создающий бесконечность вариаций, и испытываем мы, глядя на - всегда не окончательный - результат его труда, и есть главное. «Все, что мы делаем, это лишь рабочая гипотеза», - говорил Злотников. От себя добавлю: Юрия Савельевича с нами больше нет. Молекулярный распад и страшные вещи, предсказанные им, произошли с ним самим.

Они ждут и нас.

КОММЕНТАРИИ

До вас я разговаривал с Юрием Альбертом, который входит в группу концептуалистов, и они, конечно, не очень довольны моим диалогом с Кабаковым. Но я не мог промолчать. Кабаков говорил, что время, когда он учился в художественной школе, было временем одичания, что они были как Маугли, что они прыгали на ветках, были такими же дикими. Я не мог с ним согласиться. Он учился в той же школе, что и я, только на год младше - в художественной школе при Суриковском институте.

Я учился в этой школе с 1943 года, поступил в нее, когда мы с родителями только вернулись из эвакуации. Эта школа была привилегированной, из нее вышли все крупные послевоенные художники - Никонов, Коржев. Я окончил ее в 50-м году. Кабаков обвинял педагогов. Меня это возмутило, в школе были хорошие педагоги. Я учился у Василия Васильевича Почиталова, который был сподвижником Сергея Герасимова. Он был хорошим и художником, и педагогом.

Но Кабаков больше жаловался на то, что в этой школе прививали «идеалы»: какие художники правильные, какие нет.

Это неправда. Да, школа была ортодоксальной, там был определенный гонор. Но именно там я узнал, например, об уничтоженных фашистами псковских росписях, об уникальных иконах, об огромном наследии русского искусства, которое как будто вообще не коснулось Кабакова. Понимаете, Россия - очень интересная страна. Наша близость к полярному кругу, близость к Европе. Все это формировало определенное самосознание. Мне кажется, у нас в крови интерес к космосу. Недаром у нас были Вернадский и Королев. Меня это захватывает. Захватывает, что Толстой и Достоевский потрясли Европу в XIX веке. И говорить о том, что мы были как Маугли… Это чушь собачья. Все это говорит о том, что Кабаков чего-то недопонимает.

На этом вечере я хотел задать Кабакову два вопроса. Что ему дал переезд в Америку? И в чем заключается язык его искусства?

Я ходил недавно на его выставку в Дом фотографии. Что в ней? Этическое начало, преобладание содержания над формой, все построено на социологии. В этом нет исследования самого языка искусства. На этом вечере я хотел задать Кабакову два вопроса. Что ему дал переезд в Америку? И в чем заключается язык его искусства? Я не хочу их ругать, но, по-моему, соц-арт - это определенная форма недопонимания, незнания. Знаете, я много лет прожил в доме, жильцов которого почти полностью репрессировали после войны. Я знаю, что такое тотальное государство, о котором нам рассказывает Кабаков. Для меня, для моих близких это была трагедия. А Кабаков делает из этого искусство на продажу, товар… А для осмысления этой трагедии нужен совсем другой язык, не бытовой.

Юрий Савельевич, вы жили в этом тотальном государстве, но были, скажем так, совсем не в авангарде соцреализма. Как вам удавалось находить воздух? Как удавалось, например, узнавать что-то о западном искусстве? Может быть, преподаватели в школе что-то о нем рассказывали?

Нет, о западном искусстве нам не говорили. В Пушкинском музее висели подарки Сталину - и все. Но я как-то узнал Сезанна. Знакомый художник из Одессы показал мне репродукции: он его копировал и распространял на открытках. Так я его и увидел и был очень впечатлен. Потом уже начал сам искать его репродукции, материалы о нем, дни просиживал в Библиотеке Ленина. Там при желании можно было найти почти все о западном искусстве.

Понимаете, я развивался не только в школе, но и за ее пределами. Ходил в консерваторию (любовь к музыке у меня всегда была, я даже учился немного игре на фортепиано в музыкальном училище до войны, но потом потянулся к рисованию), слушал Игумнова, Нейгауза. В 44-м году я попал в мастерскую Фаворского - мой одноклассник Дервиз был его племянником по жене, Марье Владимировне Дервиз. Я стал очень много времени проводить в доме художников в Новогирееве, где помимо Фаворского жили известный скульптор Иван Семенович Ефимов, двоюродная сестра Серова Нина Яковлевна Симонович-Ефимова. Это был очень семейный круг, я стал близок к нему, вплоть до того, что даже принимал участие в похоронах Фаворского. Фаворский как художник, как авторитет имел для меня громадное значение. Концептуалисты, между прочим, тоже ценили Фаворского. Булатов, Кабаков, Васильев. Они приходили к нему на консультации, а я прожил с ним бок о бок целое десятилетие и свои первые беспредметные работы показывал ему.

Еще был мужской клуб в туалете Дома Пашкова. Мы там курили, дискутировали. Так что помимо художественной школы было и другое развитие, оно и было «воздухом», как вы говорите.

А почему вы в итоге не сошлись ни с одним из художественных кругов - ни с лианозовцами, ни с теми же концептуалистами?

Тогда художников было не так много, как сейчас. С кем я поддерживал отношения? С Вейсбергом, немного - с Оскаром Рабиным. Но поскольку я занимался абстрактной живописью, я гораздо больше общался с психологами, математиками, логиками… Когда работал над сигнальной живописью, проводил много времени в лаборатории Боткинской больницы, где занимались изучением электрокардиограмм, биотоков; познакомился с Соломоном Голленштейном, Николаем Бернштейном.

До войны в Москве существовал ИФЛИ - Институт философии, литературы и истории. Его распустили перед войной. Многих из его студентов после войны посадили: нашелся какой-то провокатор, выдал их, и всем дали лет по пять. Некоторые из них потом стали известными учеными. Кто-то из этих ребят был моим ровесником. Выпустили всех в 54-м году. Вот этот круг и был моим.

Я был свободным человеком, вне системы, зарабатывал иллюстрациями и решал свои безумные задачи.

Был один приятель - Владимир Слепян. Он учился со мной в художественной школе. Потом поступил на мехмат, потом снова вернулся к искусству. В 50-е мы немного работали вместе. Вскоре он уехал во Францию, там занимался разной деятельностью. Мы с ним были первыми абстракционистами. Но я занимался этим очень упорно. У меня возникло собственное направление, свой собственный язык. Слепян был интеллектуальным художником в более широком смысле, поэтому мы и разошлись. Да и другие художественные группы возникли позже, когда у меня уже выработался собственный язык.

- Вы с 74-го года состоите в Союзе художников. Зачем вам нужно было в него вступать?

Социально было очень нужно. Я проходил практику в Большом театре, работал там, а потом ушел на вольные хлеба - работал в разных редакциях. Тогда нужно было иметь какое-то социальное положение. Краски, холсты - все покупалось в Союзе художников, и нужно было как-то зафиксировать себя там. Мне помогло то, что я учился в школе, меня знали старшие ученики, они замолвили слово. Так я и попал в Московский союз художников. Но ситуация моя там была не лучшей: работы у меня брали всегда, но почти никогда их не выставляли. Ощущение было не совсем уютное, и полнокровным деятелем МОСХа я не был.

- Удавалось находить какие-то другие пути, чтобы выставляться?

Народ меня знал, так что какие-то спонтанные выставки были, хотя, конечно, немного. Были выставки на Кузнецком, реже - в Доме художника, чаще - на разных совершенно спонтанных вечерах. Потом как-то узнали о нас на Западе, здесь появились западные люди, которые худо-бедно начали покупать работы.

Моя линия в искусстве имеет семантико-научный характер, я исследовал возможности воздействия живописи на человеческое мышление. Все это сделало мою судьбу более одинокой, у меня не могло быть своего круга.

Ощущение уюта для меня создавала и моя преподавательская работа: в 1961 году я поступил во Дворец пионеров, у меня была там студия. Как раз в это время мои друзья начали уезжать за границу, что очень болезненно мною переживалось. Во Дворце пионеров я проработал 18 лет. Мне это было очень интересно, я там видел, как проявляются разные темпераменты в изобразительном искусстве. Но были и атаки на мою студию, репрессии по отношению к моим ребятам. Выставка во дворце, всех ребят награждают - а моих нет. Мне, конечно, было очень за них обидно. Вы, разумеется, знаете физика Петра Леонидовича Капицу. Его Институт физпроблем был недалеко от Дворца пионеров, и он со своей женой, Анной Алексеевной Крыловой, часто туда заходил, смотрел «студию Злотникова». Мне это было приятно, я всегда болел за моих ребят. Во Дворце пионеров был хороший директор, она меня защищала перед Наркоматом просвещения. Поэтому меня не сняли.

- Вы говорите, что многие ваши друзья уехали за границу. Почему вы остались?

Во-первых, мой отец был крупным инженером, я бы его сильно подставил. Во-вторых, я не мог представить себе этого. «Уехать» для меня значило уехать на другую планету. В-третьих, у меня была ответственность за моих ребят. Я боялся их бросить. Понимаете, дети - это же ответственность, они хорошо рисуют в определенном возрасте, когда они маленькие. Они импровизируют. Потом, когда они начинают видеть трехмерное пространство, они начинают зажиматься. Их нужно было учить методу. Нужно было рассказать, что самое главное в работе - это процесс, что ко всему нужно относиться как к рабочей гипотезе, что искусство - это один из методов постижения мира. Маленькие ребята начинали соображать, заниматься процессом мышления. Для меня это было очень важно.

Кроме того, мне здесь никто не мешал заниматься тем, чем я занимался. Я мог ставить себе безумные задачи и решать их. Знаете, в фильме «Кремлевские куранты» есть такой герой, еврей-часовщик, который говорил про себя: «Я кустарь-одиночка вне системы». Вот я тоже могу про себя так сказать: я был свободным человеком, вне системы, зарабатывал иллюстрациями и решал свои безумные задачи.

Знаете, любимый мною Шостакович говорил, что травмы и депрессии не отворачивали его от искусства, а наоборот - были дополнительным импульсом. Так и для меня. И еще я думаю, что из страны, находящейся в плохом состоянии, не уезжают.

Девять лет назад Мария Кравцова и Валентин Дьяконов придумали взять интервью у художника Юрия Савельевича Злотникова. Мэтр был польщен вниманием молодых (на тот момент) критиков, принимал их тепло, показывал работы, не отпускал. Критики все, как водится, расшифровали, отредактировали, распечатали (классик, естественно, предпочитал читать по бумажке) и отнесли на визу Злотникову. А потом… Злотников орал, что впервые видит этот текст, впервые видит этих критиков, и что они вообще - жулики! Жу-ли-ки!! ЖУЛИКИ!!! Но интервью все же было напечатано - в бой пошла тяжелая артиллерия в лице (лицах) тогдашнего главного редактора журнала «Артхроника» Николая Молока и фотографа Игната Данильцева, чьи личности не вызывали неожиданных ассоциаций у мэтра. Эта была преамбула. А вот амбула (то есть лид к интервью): среди легенд советского послевоенного искусства Юрий Савельевич Злотников занимает почетное место первого абстракциониста новой эпохи. Он впервые прославился серией «Сигналы» - картинами-исследованиями, замешанными на модных в 1950-е кибернетике и семиотике. В день смерти классика. От благодарных потомков (Марии Кравцовой и Валентина Дьяконова).

Юрий Злотников. Музыкальная серия. 8-я симфония Шостаковича. 1970. Бумага, гуашь. Courtesy пресс-служба Российской академии художеств

Мария Кравцова: Где вы учились?

Юрий Злотников: Я окончил в 1950 году художественную школу при Академии художеств. Там учились в основном дети известных людей. Из нее вышли Гелий Коржев, Павел Никонов. Пытался поступить в институт, но не смог себя заставить рисовать в иллюзорном духе. Там были мастеровитые студенты, они начинали от пяток и глянцево делали фигуру. А я привык конструировать.

М.К.: То есть у вас нет высшего образования?

Ю.З.: В высшие учебные заведения я поступал четыре раза. Во ВГИКе Юрий Пименов поставил мне пятерку по живописи и рисунку. Но при собеседовании на вопрос проректора Дубровского-Эшке, как мне нравится скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница», я сказал, что мне больше нравится Бурдель, у которого она училась. Может быть, мое пижонство повлияло на результат: мне сказали, что по баллам я не прохожу. Чтобы компенсировать свою неудачу, я сдал экзамены на стажировку в Большой театр. Работал там в бригаде театрального художника Федорова, который был автором декораций к «Лебединому озеру». По окончании стажировки я мог остаться там работать, но ушел в свободное плавание. Некоторое время работал на ВДНХ в павильоне «Механизация и электрификация сельского хозяйства».

Юрий Злотников на вернисаже выставки «Т/о "Купидон". Метаморфей» в Stella Art Foundation. 2011. Источник: safmuseum.org

Валентин Дьяконов: Вас называют первым абстракционистом «оттепели».

Ю.З.: В период «оттепели» появились книги по современному западному искусству. В частности, Олег Прокофьев, сын композитора, будучи искусствоведом, выписывал книги через Институт искусствознания. Мой друг Владимир Слепян, который бросил педагогический институт (мехмат), не расставался с известной тогда книгой Клини «Введение в метаматематику». Я не очень дружил с точными науками, меня больше привлекали психология, история. При этом моими друзьями тогда были математики, логики, которые начали заниматься новой наукой — кибернетикой. И через них я попал на семинары в МГУ по биоматематике знаменитого математика И.М. Гельфанда. Я понимал математику художнически, мало что осознавая конкретно — это, как ни странно, очень помогало пониманию пластики. Мои друзья из Института информатики и само время заставили меня по-новому взглянуть на математику, увидеть в ней некоторую мистическую сущность. Загадку этого мира и возможность его постижения. Слепян, проучившись три курса на педагогическом, был, скорее, романтически влюблен в математику, нежели занимался ею профессионально. Это позволяло нашему общению быть свободным. Разговоры начались по его инициативе с теории множеств. Это наиболее приемлемое для начинающего вхождение в математику. Я задавал ему гуманитарно-ориентированные вопросы. Ему приходилось находить ответы, как-то связанные с научной логикой. И эти разговоры привели нас к интеллектуальному интересу к процессу в искусстве. Таково было вхождение в абстрактное искусство для меня в те годы.

М.К.: Чем отличается ваша абстракция от работ предшественников и современников?

Ю.З.: Главная мысль моей работы: мы реализуем свою психическую деятельность. Искусство — это модель нашей внутренней жизни. Общение с математиками показало мне, что помимо словесных операций есть более простой язык — язык нашей физиологии. Сегодня издано много книг, абстракция стала модой. Если нас интересовало все-таки познание, то сегодня абстрактное искусство является некоторого рода позицией, несущей социальную нагрузку.

В.Д.: То есть вы пытались делать вещи, которые будут производить определенный эффект на зрителя на уровне телесном?

Ю.З.: Да. Я даже выступал на научной конференции, посвященной инженерной психологии. Чем интересна инженерная психология? Она изучает человека, включенного в рабочий процесс. Меня интересовало, как моя работа совмещается с проблемами данной области. Еще я познакомился с людьми из лаборатории электрофизиологии в Боткинской больнице. Меня интересовало воздействие моих объектов на восприятие человека, его биотоки.

Юрий Злотников. Проект электростанции Поволжья. 1970. Бумага, смешанная техника

В.Д.: Вы показывали картины и ждали физиологическую реакцию на них?

Ю.З.: Правда, потом я разочаровался в этом. Я быстро понял, что человек ассимилирует любое воздействие и переводит его в речь, язык жестов — вторую сигнальную систему. Поэтому я заинтересовался промышленным дизайном. Делал проект оформления школы для одной архитектурной мастерской. Создавал концепции оформления заводских помещений. Мои идеи были зафиксированы в Детской энциклопедии тех лет в виде таблицы: оформление промышленных цехов и организация структуры пульта управления. Интересно, что художник Дима Гутов помнит эту таблицу с детства. Моя идея заключалась в том, чтобы вытащить весь процесс производства на поверхность так, чтобы оператор, работающий в цеху, мог видеть этот процесс наглядно и в соответствии со своей сенсорикой и психофизиологией. Мне что-то удавалось реализовать из своих идей. В частности, работая на ВДНХ, я сделал большой проект выставки украинского института под руководством академика Патона в проходе павильона Украины. Я применил знак, который подчеркивал движение этого потока в проходе, и работал не только оформительски, но и конструктивно. Я не знал, что в это же время на ВДНХ работал простым проектировщиком гениальный архитектор Леонидов.

М.К.: Наверное, в 1950-е нужно было быть смелым человеком, чтобы делать абстракцию.

Ю.З.: Смешно считать абстракциониста идеологическим врагом. Советская власть руководствовалась унтер-пришибеевским нежеланием свободного мышления. Я был так увлечен абстрактным искусством, что не случайно искал контактов с учеными, чтобы выйти из-под идеологического пресса. Выставлять абстрактные работы было нельзя. Поэтому я пользовался дискуссионными вечерами в МОСХе, например, посвященными проблемам цветомузыки. Там можно было выставить абстрактные работы как имеющие отношение к цветомузыке. Что касается реакции зрителей, то даже у хороших художников был испуг перед новизной моей работы. Но вся атмосфера того времени — интерес к кибернетике, психологии — помогала абстрактному искусству не затихать, а жить. Как я сейчас понимаю, такая атмосфера была благотворной, снимала богемную аффектацию, заставляла воспринимать абстрактное искусство как искусство познания. Чего, к сожалению, сейчас не хватает. Искусство стало, скорей, не областью познания, а видом театрализовано-этического воздействия на человека.

Юрий Злотников. Люди, пространство, ритм. Конец 1970-х

В.Д.: Известно, что в 1960-е годы вы получили какой-то военный заказ.

Ю.З.: Да. Меня попросили оформить один из заводов оборонной промышленности. Тут я несколько опомнился, поняв, что займусь укреплением имперского сознания. И я отказался.

В.Д.: Это был заказ через Московский союз художников?

Ю.З.: Нет, мне предложили люди, которых я знал по работе на ВДНХ. Но в свое время от МОСХа посылали молодых художников на стройки страны. Меня послали в Балаково под Саратовом, где строилась Балаковская электростанция. Когда я там появился, мне предложили оформить экономическую выставку по Поволжью. Проект я сделал, но он так и остался на бумаге.

М.К.: А вы уже были членом МОСХа?

Ю.З.: Меня приняли в 1972-м.

М.К.: Как вам удалось туда попасть без высшего образования?

Ю.З.: У многих художников — членов МОСХа не было высшего образования. Другое дело, что ключевые фигуры тогдашней администрации знали меня еще по художественной школе. Кстати, одним из тех, кто меня принимал, был Илья Кабаков: я поступал в секцию книжной графики. Конечно, возникали конфликты. Меня могли сначала пригласить на выставку, а потом не разрешить показывать свои работы. Но я к этому спокойно относился: в первую очередь членство в МОСХе нужно было для справки в милицию. В МОСХе я делал научные семинары: «Фаворский и его школа», «Симонович-Ефимова и ее школа». Я тогда еще увлекся детским рисунком. И меня отправили в командировку по всей Средней Азии собирать рисунки детей для большой выставки на Западе. Работа с детьми была очень важна для моего мышления.

Юрий Злотников. Тройной прыжок. 1979. Бумага, темпера. Магнитогорская картинная галерея

В.Д.: Что дала вам такая работа?

Ю.З.: Я преподавал в Доме пионеров Ленинского района. Думал, что это ненадолго, но страшно увлекся. Работа с детьми стала для меня способом изучать человеческую психологию. У каждого свой почерк, зависящий от характера и моторики. Там были интереснейшие дети. Русский мальчик, все детство проведший в Средней Азии, прекрасно рисовал русские монастыри и церкви. Еврейский мальчик изображал местечки, хотя в них никогда не был. Кстати, ныне этот мальчик — один из активных общественных деятелей Израиля, обременен семьей, водит экскурсии у Стены Плача. То есть гены сильно влияли на творчество.

М.К.: Вам никогда не приходила в голову мысль эмигрировать?

Ю.З.: Отъезд Слепяна в 1957 году был для меня как отлет на Марс. Заграница казалась непостижимой для замороченного советского сознания. Книги, кино о зарубежной жизни невероятно манили. И конечно, отъезд друзей был болезнен, и казалось, что я ухожу во все большее подчинение той жизни, которая тогда складывалась в Советском Союзе. Конечно, жить в России трудно, иногда мучительно трудно, но безумно интересно. Никто не толкает тебя под локоть, мир интеллектуальный оставлял возможность быть одиноким, и тем самым работа каждый раз начиналась с нуля, с некоторого рода инфантильности, я это очень ценил.

В.Д.: Всегда интересно, какие наблюдения из жизни вдохновляют художника-абстракциониста. Что из видимого мира на вас повлияло?

Ю.З.: Мне важно путешествовать, перемещаться в пространстве. Например, в 1994 году пять художников, включая меня, во главе с Таиром Салаховым поехали в Ирак, на выставку в честь победы Саддама Хусейна над Ираном.

Юрий Злотников. Космическое панно. 1989

В.Д.: Как вы согласились участвовать в выставке, посвященной победе одного государства над другим?

Ю.З.: О том, как она называется, я узнал только по приезде. Тогдашний Ирак напомнил мне сталинскую эпоху: везде висят портреты Хусейна, все боятся сказать лишнее. Зато я видел Вавилон, шумерскую скульптуру, и это было одним из главных моих художественных переживаний. Вообще путешествия, перемещения в географическом пространстве на меня оказывают важное воздействие. Будучи в Израиле, я со своим учеником-христианином прошел путь от Гефсиманского сада до Голгофы. У меня создался определенный образ Христа. Этот образ преследовал меня и когда я позже поехал в Париж, и в русских церквях. Там было ощущение личности, а какие разные религиозные культуры выросли из его учения!

М.К.: В советские времена на ваши работы находились покупатели?

Ю.З.: Это привилегия моего поколения: мы делали просто искусство, не думая о деньгах и карьере. Хотя многие мои современники пошли по слегка другому пути.

В.Д.: А с Виктором Луи, шпионом и посредником между нон-конформистами и Западом, вы были знакомы?

Ю.З.: Он был у меня в мастерской в 1970-е годы. Я снимал ее у моего друга Олега Прокофьева. Луи пришел с Прокофьевым в гости. У меня же, кстати, автор книги о советском авангарде «Русский эксперимент» Камилла Грей познакомилась с Прокофьевым. Потом они поженились. Камилла умерла в Москве от болезни Боткина.

В.Д.: У вас была выставка в ГЦСИ, посвященная интернету. Вы много времени проводите в Сети?

Ю.З.: Нет. Для меня интернет интересен, как когда-то была интересна математика, с экзистенциональной точки зрения. Мир стал информативно очень прозрачным.

Юрий Злотников. Из серии «Сигнальная система». 1957-1962. Бумага, гуашь, темпера

М.К.: Кого из русских художников авангарда вы цените выше всего?

Ю.З.: Для меня самые важные фигуры авангарда — Малевич и Ларионов. Ларионов для меня более корневой, славянский, чем Кандинский. А кто для вас воплощение русского искусства всех эпох?

М.К.: Малявин. Или Звездочетов.

Ю.З.: Для меня главным символом русского искусства является Рублев. Его «Троица», с одной стороны, светоносная, а с другой — субстанционально сложная.

М.К.: Ведь она смыта до подложек во время реставрации рубежа XIX-XX веков. Пытались добраться до живописи Рублева, а в результате счистили красочный слой почти под корень.

Ю.З.: Вы считаете, что «Троица» — это результат реставрации? Мы знаем много икон на этот сюжет. Но именно в рублевской «Троице» нет никакого рассказа. Есть смесь созерцательности и определенности, которую никто, даже Джотто, не выразил. Для меня очень важен свет. Один из посетителей на моей выставке в Израиле написал «Музыка, музыка, сплошная музыка». Я его догнал, поблагодарил, сказал, что скоро уезжаю. «Жаль — сказал он. — Нам такого искусства не хватает». Израильские художники несут на себе печать истории своего народа. Они суровы. История страны не располагает к веселью. А мне важно передать, что наш мир благословен, что он не только юдоль скорби.

Совсем недавно закрылась выставка Юрия Злотникова "Живопись - анализ психофизиологии человека и отображение его бытийного пространства". В ретроспективную экспозицию вошло свыше 150 живописных и графических работ, созданных в 1950-е - 2015 годы.

Юрий Злотников – один из ярких и значительных художников отечественного абстрактного искусства. Он родился в 1930 году в Москве. Учился в МСХШ, работал стажером-декоратором в Большом театре, занимался выставочным дизайном на ВДНХ, сотрудничал с издательствами в качестве книжного иллюстратора. И все это время искал свой путь в искусстве, свою собственную систему изобразительных средств. В середине 1950-х годов Злотников создал серию абстрактных графических листов «Сигнальная система». Совместно с психологами он проводил эксперименты, пытаясь понять, как человеческий мозг воспринимает посылаемые картинами сигналы.

Который долгое время общается с художником, согласился дать нам небольшое интервью, в котором рассказал про эту выставку и то, каким он видит Злотникова.

Чем выставка в Академии отличается от предыдущей ретроспективы в Музее современного искусства?

Эта выставка отличалась от ретроспективы в МОММА тем, что предыдущая выставка, конечно была сделана куда более привычно с разделением по этажам, по периодам или сериям, с современной просторной развеской. В Академии же, в силу архитектурных особенностей (там всего два зала) и в силу того, что развеской занимался сам автор, все серии и проекты оказались перемешаны между собой согласно воле художника. Это создает совершенно новые связи: например, традиционные акварели шестидесятых годов висят рядом с довольно радикальными абстракциями. То есть мы видим, как в голове автора это все сочетается совсем не в том порядке, в котором нам привычно. Это очень интересный и странный эффект, который показывает связь работ Злотникова, с одной стороны, с советской текучей левоМОСХовской традицией, а с другой стороны, с поисками современных радикальных западных художников. Когда эти работы оказываются перемешаны, создается очень неожиданный и новый для меня эффект, хотя я практически все эти работы видел на выставках или в мастерской Юрия Савельевича.

Когда художник сам себе куратор – это не всегда к добру?

Нет, я такого не говорил. Эта выставка, возможно, даже лучше, чем та, которая проходила в МОММА, потому что она показывает, как сам художник видит связи между своими работами и сериями. Это куда более интересно. Выставка получилась более концентрированной, хотя вроде бы так сейчас не вешают. Сейчас считается, что каждое произведение является отдельной ценностью, поэтому нужно, чтобы они друг другу не мешали, не пересекались, не загрязняли визуальное поле друг друга. В идеале зритель должен видеть только одно произведение.

Когда делается персональная выставка, художнику хочется чтобы все влезло, потому что ему кажется, что без одной какой-то работы смысл будет утерян. Здесь видно, что развеска была осмысленной, Злотников срежиссировал пространство вполне сознательно. Это совсем не плохо, но это непривычно. Это дает какое-то другое, нестандартное понимание работ. Мы все привыкли думать, что Злотников – радикальный абстракционист, при чем самые радикальные работы – это ранняя серия «Сигналы». Когда все перемешано, то становится заметен поиск автора. Мы видим, как кружочки и полосочки переходят в работу с натуры, в жанровую картину про стройку Балаковской АЭС. Мы видим, как все эти работы связаны между собой. Это дает свежий и новый взгляд на творчество художника. Наверное, эти две выставки друг друга дополняют. В ММСИ был потрясающий зал с «Сигналами», где они разреженно и просторно висели в один ряд, это было очень по-музейному, это был «исторический взгляд». Здесь же мы увидели авторефлексию Злотникова. Видно, что какие-то лейтмотивы, которые для нас являются только частью истории, для него существуют одновременно и до сих пор актуальны. Малевич менял датировку своих работ, потому что выстраивал свою историю. Можно повесить работы Малевича, как он хотел, а можно так, как это было на самом деле – и то и другое будет интересно. Тут то же самое, только Злотников, конечно, не менял даты. Он выстроил свою историю, как он ее видит. Я бы не сказал, что это «личная» история, здесь нет никакого самовыражения. Это просто сопоставление других вещей, выстраивание совершенно других связей, которые посторонний куратор не заметит. Для меня это очень познавательно. Например, там есть проект интерьера для Дома Культуры с какими-то цветными панелями на потолке, очень похожий на его абстракции. Этого не было бы видно, если бы была другая развеска.

Что такое для вас Злотников?

Злотников – очень крупный художник, художник пластических ценностей. Мы постоянно с ним это обсуждаем. У него мышление настоящего модерниста. Мы оба очень любим поговорить и что-то обсудить, поэтому наши телефонные разговоры затягиваются часа на полтора. Он очень рефлексивный человек и интерсный собеседник, он часто говорит очень тонкие вещи, в том числе и про мое искусство.

Насколько Злотников актуален сегодня?

Разная бывает актуальность. Мне интересно и важно это модернистское мышление. Разговоры с Юрием Савельевичем, его мнение, для меня не менее важны, чем его работы.
А для многих молодых ребят, которые занимаются новым формализмом, Злотников является великим предшественником. Возможно, они понимают его работы по-другому, но рисуя свои полосочки и кружочки, они неминуемо интересуются теми, кто делал это до них.